Эссе на тему «Меняется мир – меняемся мы. Русский язык меняется, потому что меняется мир

текст: Анна Чайковская

Недавняя книга Максима Кронгауза, вышедшая в свет три года назад, называлась резко и провокационно – «Русский язык на грани нервного срыва». Из самой книги, впрочем, следует, что волноваться не стоит: «Слухи о скорой смерти русского языка сильно преувеличены».

Максим Анисимович Кронгауз – профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой русского языка и директор Института лингвистики Российского государственнного гуманитарного университета. Наш разговор начинается с вопроса о фактической легализации мата в русском языке. Проникновение брани во все формы человеческого общения очень огорчает 52-летнего филолога как человека и как педагога, но как лингвист он рассматривает этот процесс с рациональных позиций.

«Мат в русской традиции был очень сильно табуированной частью лексики, – объясняет Кронгауз. – Но именно из-за этого нарушения табу производили всегда очень сильный эффект – эффект такого оскорбления, за которое можно было убить. Сейчас запреты слабеют – и брань не производит былого эффекта». По его словам, пропадает энергетика брани, из слова уходит энергия.

Чем же тогда будет ругаться следующее поколение? Трудно сказать. «Рассказывают же историю про Толстого, что он, пытаясь отучить севастопольских солдат от ругательств, придумал новые слова. И в результате прослыл матерщинником даже еще более грубым, чем его солдаты», – говорит Кронгауз.

В рабочем кабинете профессора – ничего от чиновной роскоши или «икейского» минимализма офисных помещений. Этакий стиль 1960-х: с пренебрежением к материальному, с искренним пиететом перед Словом. Главное место занимает не рабочий стол профессора, а легкомысленный, без тумб и украшений, овальный столик для общих бесед... В коридорах института шумно. Только что закончились занятия, и студенты расходятся, переговариваясь между собой на вполне живом русском языке, где слова, порицаемые профессорами, звучат не чаще, чем профессиональные лингвистические термины. Кронгауз говорит, что слышит по крайней мере одно-два из «этих слов» каждый раз, когда переходит внутренний дворик института.

На доске объявлений в здании – сообщения о конференциях с привлекательными для гуманитариев темами «Культура сериала: история, повседневность, нарратив» или «Археология советского». Рядом листочек, приглашающий тех, кто нуждается в книгах по историко-архивной тематике старых лет издания, заглянуть на седьмой этаж книгохранения. Обещана также лекция «Что такое любительская лингвистика» в Политехническом музее и семинар по невербальной семиотике «Тело в языке и культуре».

«В языке должна быть брань, – продолжает Максим Кронгауз. – И должна быть табуированная брань. Какие-то слова должны быть сильнее, какие-то слабее». Поэтому призывы чиновников наподобие «Давайте избавимся от брани» – позиция ханжеская и абсолютно нереалистическая, считает профессор. Но то, что происходит сейчас, означает, что самые запретные слова переходят в разряд обыденной словесной грязи.

Можно ли бороться с этим? Ведь уже в 2005 году администрация Белгородской области запретила ругаться матом, позднее ее примеру последовала Омская область. Но профессор особых перспектив у такой затеи не видит: «Возврат к старой реальности возможен только через запреты. Хотя непонятно, как их реализовывать. Нужен штраф или какое-то наказание, но их осуществляет милиция. А милиция что, этих слов не употребляет?»

Интеллигенция должна бы держаться за старые нормы, но нередко поддается соблазну, нарушая прежние запреты и нормы. В этом году специальный приз национальной театральной премии «Золотая маска» получил спектакль, в котором персонажи не ругаются матом, а матом – как в жизни – говорят. Приз был вручен «За смелость и точность художественного диагноза языковой реальности, в которой живет Россия». «Мат в этом спектакле звучит как музыка», – написал один еженедельный журнал.

нашему разговору, естественно, предшествовала переписка, и это – тоже одно из новых явлений в речевой практике. Писание письма двадцать лет назад было важным событием, делом, требующим сосредоточенности: «Здравствуй, бабушка! Как у тебя дела? У нас все хорошо…» В моем детстве мучения начинались после этих трех фраз – они-то были постоянными и практически ритуальными. Для всего остального надо было, мучаясь, подбирать слова. За десять лет нового века мы привыкли стучать по клавишам, договариваясь о встрече, передавая приветы или насмерть ругаясь с оппонентами в «Живом журнале».

«На мой взгляд, – говорит Максим Кронгауз, – это переворот в языке!» В самом деле, за всю свою историю человечество выработало строго устную и строго письменную речь. А сейчас происходит их смешение. Смс, аська, электронные письма – это письменная по технологии, но по характеру – устная речь. В ней используются слова и выражения, которые прежде считались только разговорными. Сейчас, особенно в личной переписке, возможно все, от собственных, придуманных слов, используемых только в одной компании, до молодежных «чмоки-чмоки». И как не ввести в письмо английские слова, коль уж пишется оно на компьютере? И началось! «Копипастить», «лытдыбр», «ЗЫ» вместо «PS»… Родился «олбанский язык» с нарочно придуманными словами-монстрами вроде «аффтора» и «красавчега». «То была детская эпоха интернета, песочница, в которой все играли. И, кажется, уже наигрались», – говорит Кронгауз.

То есть недавние страсти по «олбанскому языку» уже улеглись. «Наверное, да, – отвечает Максим Кронгауз. – Останется какой-нибудь «превед», а как регулярное явление игра в создание новых слов сходит на нет».

как и обо всех других изменениях в русском языке, о волне американизмов, накрывшей нас на рубеже столетий, Максим Кронгауз говорит с хладнокровием естествоиспытателя. «Если в 1990-х годах у нас возникли испуг и чувство протеста при столкновении с десятками иностранных слов, то сейчас – ну сталкиваюсь и сталкиваюсь… Это феномен неполного понимания – и я готов смириться с тем, что не все понимаю в тексте, хотя написан этот текст по-русски».

В прошлом советским людям язык представлялся такой же собственностью государства, как земля или тяжелая промышленность. Языком можно было пользоваться – но строго в соответствии с правилами, предписанными его собственником. Словарь казался кодексом законов, словарная норма – необсуждаемой истиной, как СНиПы в строительстве. И если вслух каждый говорил как умел, то любой письменный текст был образцом грамматического совершенства – корректор стоял на страже грамматики, как пограничник на рубежах страны. Вот только сегодняшняя жизнь обошла того и другого огородами, и не успели мы оглянуться, как пришла свобода разбираться с языком самостоятельно – равно как со всем остальным: идеологией, собственностью, образом мыслей.

Пока одни носители русского языка огорчаются из-за вторжения в него англицизмов, другие, напротив, считают, что сам по себе русский язык, сама «женственная расплывчатость нашей речи» (как говорит Александр Генис) не соответствуют реалиям современного мира в принципе.

В русском языке действительно меньше слов, чем, например, в английском. Но английский – это язык корней, а русский – язык приставок и суффиксов, которые дают бесчисленное количество потенциальных форм слова. Например, с приставкой «от-» или «про-» можно образовать огромное количество новых форм от огромного количества глаголов. Однако лексикографическая традиция такова, что они не включаются в словарь.

Например? «Ну что бы такое придумать, – Максим Кронгауз задумывается: – «Отпел», «отговорил» или «отфыркал? Русский язык обладает огромным потенциалом создания некоего слова, если оно нужно. Но лексикографическая традиция такова, что все эти слова мы не включаем в словарь».

Сильно упрощая, можно сказать, что количественная разница между языками во многом объясняется разными методиками подсчета слов. Возьмем, к примеру, слово «дом». Идея маленького дома по-английски передается двумя словами – small house, а по-русски мы можем выстроить огромное количество слов: «домик», «домишко», «домичек», «домишек»… Но далеко не все включаются в словарь. Русский словарь по определению неполон и не будет полон никогда.

слова рождаются, живут и умирают. В «эпохи перемен» рождаются чаще и умирают быстрее, но с какого момента слово «пиар», например, или «бренд-менеджер» становится словом русского языка? Единого мнения среди лингвистов на этот счет нет. Максим Кронгауз называет свою позицию либеральной: «Меня больше интересует, что происходит с языком в реальности. То есть не «как надо», а «как есть».

Языковая мода поднимает на гребень волны некоторые слова, они становятся вдруг популярными, потом уходят или существуют где-то на периферии. Но для меня очень важным фактом является всплеск популярности слов. И мне кажется, что задача лингвиста – фиксировать эти слова. Но с этой точкой зрения согласны далеко не все».

Подобно Королю из «Маленького принца», Максим Кронгауз придерживается здравого взгляда на вещи: и короли, и лингвисты имеют право требовать повиновения только тогда, когда их требования разумны. Кронгауз меньше всего претендует на звание судьи, отделящего правильное от неправильного. И поэтому скептически относится к попыткам навести порядок в русском языке «силовыми» методами.

Максим Кронгауз смотрит на происходящее в языке без излишней драматизации. Остановить порчу русского языка можно единственным способом – по мере сил постараться сделать грамотней и богаче собственную речь. Затем – речь своих детей. И только потом сокрушаться, что молодежь восклицает «Вау!», телеведущие говорят «в разы», а блоггер Тема пишет сплошную нецензурщину.

«Я не думаю, что мы с вами говорим на каком-то плохом русском языке. На двадцать послеперестроечных лет пришлось несколько разных эпох и, соответственно, несколько разных срезов языка. Рассматривать их как постоянный регресс или как постоянный прогресс? Думаю, ни то, ни другое неверно».

В наше время все меняется с такой скоростью, что порой два поколения одной семьи могут перестать понимать речь друг друга. В своем тексте М.А. Кронгаз поднимает актуальную проблему изменений в русском языке.

Рассуждая над темой, автор подчеркивает, что язык, безусловно, должен меняться вместе со всем миром и успевать за любыми веяниями общества. Но скорость подобных перемен должна быть в равновесии: не слишком быстро и не слишком медленно, удовлетворяя потребности всех людей и вместе с тем давая им возможность развиваться, совершенствовать знание языка. И, конечно, при любых обстоятельствах должны сохраняться основные нормы языка. Лингвист подводит нас к тому, что и сам он не против всяческих заимствований, не против сленга и спортивных терминов, больше похожих на авторские неологизмы – это и есть развитие, но только не в том случае, когда все это превращается в «языковой хаос».

Автор считает, что изменения в языке закономерны – они идут в одну ногу с изменениями в обществе. Если этого не происходит – язык теряет свою функцию, однако эти изменения должны быть ориентированы на все слои общества и понятны каждому.

Я полностью согласна с мнением М.А. Кронгауза и тоже считаю, что язык должен быть свободным, пластичным и меняться в связи с изменениями в обществе, сохраняя при этом нормы и доступность.

Большинство русских писателей, когда-либо существовавших, уважали язык своего Отечества и восхищались его красотой и величием. Некоторые из них даже посвящали этой теме свои произведения, как, например, всем известное стихотворение в прозе И.С. Тургенева «Русский язык», в котором он восхваляет «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык». Для Ивана Сергеевича язык и общество – два неразделимых понятия, и он искренне верит, что русский народ способен ценить и уважать свой язык и осознавать его величие, а поэтому достоин его.

А.А. Ахматова также считает, что общество и язык неразделимы, и будущее страны напрямую зависит от целостности языка. В стихотворении «Мужество» поэтесса описывает свою самоотверженную любовь к «русскому слову» и демонстрирует свою готовность бороться за чистоту и правильность русской речи, «великого русского слова», ведь она понимает, что от её отношения к языку родины зависит его будущее.

Таким образом, можно сделать вывод, что русский язык способен к видоизменениям, он должен меняться одновременно с обществом. Однако потенциал русского языка истощим, поэтому важно заботиться о его распространении и обогащении, тем самым сохраняя его свободность, целостность и нормированность для будущих поколений.

В современной жизни мы всё чаще используем иностранные слова, которые вливаются в нашу речь из других культур. В тексте М. А. Кронгауза поднимается проблема сохранения чистоты русого языка.

М. А. Кронгауз утверждает, что русский язык должен меняться, но на сегодняшний день одновременно существуют самые разные формы иностранных слов правильное написание которых не знают даже лингвисты.

Поднятая проблема не раз рассматривалась в русской литературе. В стихотворении «Мужество» А. А. Ахматовой есть строчки:

« Но мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя понесём,

И внукам дадим, и от плена спасём

В этом четверостишии Ахматова призывает встать на защиту русской культуры, нашего великого языка, свободного и такого многообразного, сохранить от чуждых ему слов, пришедших из других стран.

Таким образом, позиция Ахматовой сходна с мнением Кронгауза.

Вопрос русского языка волновал и И.С. Тургенева. В одном из стихотворений он пишет, что наш язык – это «поддержка и опора», которая помогает в тяжелые для людей дни. «Великий, могучий, правдивый и свободный язык» был дан великому народу. Наша задача – сохранить всю его красоту и образность, не допустить распространения таких иностранных слов, которые имеют аналоги и в русском языке.

Итак, проблема сохранения чистоты нашего языка стоит как никогда остро. Мир непрерывно развивается, современный русский язык развивается вместе с ним. Важно не превратить его в «свалку» из заимствованных слов.

Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) - начать подготовку

Обновлено: 2018-03-01

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

Полезный материал по теме

Максим Анисимович Кронгауз (родился в 1958) - доктор филологических наук, автор многочисленных публикаций. В своей статье отражает проблему изменений русского языка.

Максим Анисимович пишет, «Я, в принципе, не против сленга». В своем предложении автор говорит о том, что он пойдет навстречу новому поколению, употребляющему новые слова. Только условие автора таково, что он просит, Нас, соблюдать некоторые нормы языка.

Доктор повествует, «Язык должен меняться, и он меняется». Писатель говорит о необходимости новых изменений и улучшений в родном языке, которые, может быть, приведут нас к чему-то необыкновенному и красивому!

Кронгауз говорит, «Не люблю, когда я не понимаю слов в тексте или в чей-то речи». Доктор говорит о том, что слова до того изменились, что порой людям очень тяжело понять их и разобрать.

Я согласна с писателем. Действительно, язык должен быть всегда простым и понятным для всех народов мира.

Во-первых, давайте вспомним стихотворение Михаила Крюкова «Стих о Русском языке». Автор описывает свою любовь и преданность родному языку. Мы видим с каким теплом и трепетом автор относиться к остальным языкам мира. Как он нежно и ласково говорит о них.

Во- вторых, в настоящее время почти все люди сквернословят. Это усугубляет наш Великий Русский язык. Почти вся молодежь использует эти слова, употребляя их в речь при разговоре с другом или подругой.

Таким образом, я хочу сделать вывод. Изменения в русском языке, употребление сквернословия все это вредит языку. И в скором времени он измениться совсем координально.

…ошибки одного поколения становятся признанным стилем и грамматикой для следующих.

И. Б. Зингер

Слаб современный язык для выражения всей грациозности ваших мыслей.

А. Н. Островский

Максим Кронгауз – известный лингвист, профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой русского языка, директор Института лингвистики РГГУ, автор монографий и учебников и в то же время – человек широкого круга интересов, обладающий даром доступно и интересно рассказывать о проблемах науки. Последние 10 лет постоянно участвовал в академических и общественных дискуссиях о состоянии современного русского языка, публиковал статьи на эту тему не только в научных изданиях, но и в средствах массовой информации, в частности в таких авторитетных журналах, как «Новый мир», «Отечественные записки», «Власть», «Harvard Business Review». В 2006 году вел еженедельную колонку в газете «Ведомости», посвященную новым явлениям в русском языке.

Я никак не мог понять, почему эта книга дается мне с таким трудом. Казалось, более десяти лет я регулярно пишу о современном состоянии русского языка, выступая, как бы это помягче сказать, с позиции просвещенного лингвиста.

В этот же раз откровенно ничего не получалось, пока, наконец, я не понял, что просто не хочу писать, потому что не хочу снова вставать в позицию просвещенного лингвиста и объяснять, что русскому языку особые беды не грозят. Не потому, что эта позиция неправильная. Она правильная, но она не учитывает меня же самого как конкретного человека, для которого русский язык родной. А у этого конкретного человека имеются свои вкусы и свои предпочтения, а также, безусловно, свои болевые точки. Отношение к родному языку не может быть только профессиональным, просто потому, что язык это часть нас всех, и то, что происходит в нем и с ним, задевает нас лично, меня, по крайней мере.

Чтобы наглядно объяснить разницу между позициями лингвиста и обычного носителя языка, достаточно привести один небольшой пример. Как лингвист я с большим интересом отношусь к русскому мату, считаю его интересным культурным явлением, которое нужно изучать и описывать. Кроме того, я уверен, что искоренить русский мат невозможно ни мягкими просветительскими мерами (то есть внедрением культуры в массы), ни жесткими законодательными. А вот как человек я почему-то очень не люблю, когда рядом ругаются матом. Я готов даже признать, что реакция эта, возможно, не самая типичная, но уж как есть. Таким образом, как просвещенный лингвист я мат не то чтобы поддерживаю, но отношусь к нему с интересом, пусть исследовательским, и с определенным почтением как к яркому языковому и культурному явлению, а вот как, чего уж там говорить, обыватель мат не люблю и, грубо говоря, не уважаю. Вот такая получается диалектика.

Следует сразу сказать, что, называя себя обывателем, я не имею в виду ничего дурного. Я называю себя так просто потому, что защищаю свои личные взгляды, вкусы, привычки и интересы. При этом у меня, безусловно, есть два положительных свойства, которыми, к сожалению, не всякий обыватель обладает. Во-первых, я не агрессивен (я – не воинствующий обыватель), что в данном конкретном случае означает следующее: я не стремлюсь запретить все, что мне не нравится, я просто хочу иметь возможность выражать свое отношение, в том числе и отрицательное, не имея в виду никаких дальнейших репрессий или даже просто законов. Во-вторых, я – образованный обыватель, или, если еще снизить пафос, грамотный, то есть владею литературным языком, его нормами и уважаю их. А если, наоборот, пафосу добавить, то получится, что я своего рода просвещенный обыватель.

Вообще, как любой обыватель, я больше всего ценю спокойствие и постоянство. А резких и быстрых изменений, наоборот, боюсь и не люблю. Но так уж выпало мне – жить в эпоху больших изменений. Прежде всего, конечно, меняется окружающий мир, но брюзжать по этому поводу как-то неприлично (тем более что есть и приятные изменения), а кроме того, все-таки темой книги является язык. Может ли язык оставаться неизменным, когда вокруг меняется все: общество, психология, техника, политика?

Как-то, роясь в интернете, на lenta.ru я нашел статью об эскимосах, часть которой я процитирую:

«Глобальное потепление сделало жизнь эскимосов такой богатой, что у них не хватает слов в языке, чтобы давать названия животным, переселяющимся в полярные области земного шара. В местном языке просто нет аналогов для обозначения разновидностей, которые характерны для более южных климатических поясов.

Однако вместе с потеплением флора и фауна таежной зоны смещается к северу, тайга начинает теснить тундру и эскимосам приходится теперь ломать голову, как называть лосей, малиновок, шмелей, лосося, домовых сычей и прочую живность, осваивающую заполярные области.

Как заявила в интервью агентству Reuters председатель Эскимосской Полярной конференции Шейла Уотт-Клутье (Sheila Watt-Cloutier), чья организация представляет интересы около 155 тысяч человек, «эскимосы даже не могут сейчас объяснить, что они видят в природе». Местные охотники часто встречают незнакомых животных, но затрудняются рассказать, так как не знают их названия.

В арктической части Европы вместе с распространением березовых лесов появились олени, лоси и даже домовые сычи. «Я знаю приблизительно 1200 слов для обозначения северного оленя, которых мы различаем по возрасту, полу, окрасу, форме и размеру рогов, – цитирует Reuters скотовода саами из северной Норвегии. – Однако лося у нас называют одним словом „елг“, но я всегда думал, что это мифическое существо».

Эта заметка в общем-то не нуждается ни в каком комментарии, настолько все очевидно. Все мы немного эскимосы, а может быть, даже и много. Мир вокруг нас (неважно, эскимосов или русских) изменяется. Язык, который существует в меняющемся мире и не меняется сам, перестает выполнять свою функцию. Мы не сможем говорить на нем об этом мире просто потому, что у нас не хватит слов. И не так уж важно, идет ли речь о домовых сычах, новых технологиях или новых политических и экономических реалиях.

Итак, объективно все правильно, язык должен меняться, и он меняется. Более того, запаздывание изменений приносит обывателям значительное неудобство, так, «эскимосы даже не могут сейчас объяснить, что они видят в природе». Но и очень быстрые изменения могут мешать и раздражать. Что же конкретно мешает мне и раздражает меня?

Проще всего начать с реальных случаев, а потом уж, если получится, обобщить их и поднять на принципиальную высоту. Конечно, все эти ситуации вызывают у меня разные чувства – раздражение, смущение, недоумение. Я просто хочу привести примеры, вызвавшие у меня разной степени языковой шок, потому и запомнившиеся.

Случай первый

На одном из семинаров мы беседуем со студентами, и один вполне воспитанный юноша в ответ на какой-то вопрос произносит: «Ну, это же, как ее, блин, интродукция». Он, конечно, не имеет при этом в виду обидеть окружающих и вообще не имеет в виду ничего дурного, но я вздрагиваю. Просто я не люблю слово блин . Естественно, только в его новом употреблении как междометие, когда оно используется в качестве замены сходного по звучанию матерного слова. Точно так же я вздрогнул, когда его произнес актер Евгений Миронов при вручении ему какой-то премии (кажется, за роль князя Мышкина). Объяснить свою неприязненную реакцию я, вообще говоря, не могу. Точнее, могу только сказать, что считаю это слово вульгарным (замечу, более вульгарным, чем соответствующее матерное слово), но подтвердить свое мнение мне нечем, в словарях его нет, грамматики его никак не комментируют. Но когда это слово публично произносят воспитанные и интеллигентные люди, от неожиданности я все еще вздрагиваю.